И она, схватив болтавшийся у неё на груди лорнет, поднесла его к глазам и минуту спустя, не без кокетства, проговорила, обращаясь к поручику:
— О, как я рада вам, барон! Я вас сразу узнала, несмотря на военную форму, которая, кстати сказать, вам очень к лицу. И вы меня тоже узнали срази, не правда ли? Помните, мы обедали и танцевали прошлой весной в «Озерном» — имении Всеволодских? О, как я счастлива, сама судьба посылает вас сюда! Какой счастливый случай, барон, что именно вы, наш старый знакомый, а не кто-нибудь другой попали на постой в нашу квартиру.
Все это Лина выговорила залпом, не переставая кокетливо улыбаться и заглядывать в глаза молодому прусскому офицеру.
Но эта взволнованно-радостная речь не вызвала на мало выразительном лице барона ни тени улыбки.
— Какой я вам старый знакомый, фрейлейн? — резко прозвучал деревянный голос Германа фон Тага. — У меня не может быть, да и не желаю я иметь знакомых среди вас, русских, злейших врагов моего императора и моей страны. Я германский подданный и офицер прусской службы, фрейлейн, и ничего общего у меня с вами нет. Мы, бароны фон Таг, мой отец и я сам, с матерью и сестрою уехали из вашей страны, и с этим отъездом у нас порвалась последняя связь с Россией. Перед вами прусский офицер, который именем своего кайзера, требует всего необходимого для себя и своих подчиненных… — Но…
Зоя Федоровна не дала произнести что-либо младшей сестре. С пылающим от волнения лицом и прыгающими губами выступила она вперед. Её кроткие глаза преобразились. Огнем гнева и негодования горели они сейчас.
— Я удивляюсь вам, господин офицер, — произнесла она резко, смеривая взглядом с головы до ног всю несуразную фигуру франта-улана. — Вместо того, чтобы быть благодарным приютившей вас, вашего отца, и всю вашу семью так гостеприимной России, вы позволяете себе бранить ее, называть ее варварской страной, укорять в том, в чем она не виновата. Ведь никто иной, как ваш кайзер начал эту войну…
— Довольно! — неожиданно стукнув палашом об пол, крикнул визгливо Герман. — Довольно! Замолчите, сударыня, или я сумею заставить вас замолчать. И если вы не желаете быть расстрелянной, извольте выдать тотчас же всю провизию, что имеется в доме и приготовить обед, а также отвести комнаты для меня и моих солдат.
И грубо толкнув хозяйку дома, он совсем дерзко заключил:
— Эй, пошевеливайтесь! Если не хотите, чтобы с вами было худо, извольте повиноваться тотчас же, шутки с нами коротки! Не то — суд и расстрел!
Пальба по городу давно умолкла… Воцарилась сравнительная тишина. И в маленькой квартирке Ганзевских настала также ночная тишина, нарушаемая только храпом германцев, расположившихся в четырех комнатах, как у себя дома. Постели хозяев, диваны и сдвинутые кресла служили им ложем.
В распоряжении хозяев оставлена была одна прихожая, и здесь они кое-как устроились на ночь. Кролик спал на сложенном несколько раз шерстяном платке, разостланном на полу; вместо одеяла, он был прикрыт осенним пальто матери. Бедный мальчик поминутно вздрагивал и вскрикивал во сне.
Лина лежала на четырех стульях, сдвинутых вместе, с каким-то свертком, вместо подушек, в головах. Непривычное ложе не помешало ей заснуть крепким сном: пережитые волнения оказали свое действие. Спала и Гануся, протянувшись на полу, возле маленького паныча. Не могла только заснуть сама Зоя Федоровна.
Зоя Федоровна глубоко задумалась, сидя в кресле, в котором решила провести эту ночь. Где Янек? Что будет завтра с нею самой, с Кроликом, Линой и с верной Ганусей, — только знает один Бог…
Тихий, чуть слышный шорох на лестнице привлек внимание Ганзевской.
Как ни была потрясена и взволнована молодая женщина, она не могла не различить раздавшихся и, словно, крадущихся за дверью шагов. Эта дверь была не закрыта на задвижку и лишь притворена по приказанию грозных постояльцев. И глаза Зои Федоровны с испугом и надеждой устремились на дверь.
«Это Янек! Это возвращается он, дорогой, милый! — промелькнула в голове быстрая мысль. — Кто же, как не он, будет красться так ночью?»
Она рванулась вперед, вся дрожа от волнения и радости.
Дверь медленно и тихо отворилась…
С легким криком испуга Ганзевская отступила назад.
Порог прихожей переступил небольшого роста германский солдат, закутанный в шинель, и в каске, низко надвинутой на лоб.
В два прыжка молодая женщина отскочила в угол, где спали Кролик, Лина и Гануся, и закрыла их всех собственной Фигурой.
— Я не знаю… зачем вы пришли… но лучше убейте меня и не трогайте их, ни в чем неповинных, — прошептала она по-немецки, умоляюще складывая на груди руки.
— Успокойтесь, ради Бога… Или вы не узнаете меня? — услышала Зоя Федоровна молодой, придушенный голос, показавшийся ей до странности знакомым даже в этот миг волнения и тревог.
Рука незнакомца поднялась к каске… Скользнула на пол серая шинель, и Ганзевская увидела курчавую, черную голову и совсем юное, до странности знакомое, лицо…
Минута напряжения памяти — и она вспомнила.
— Дикарь! Дима! Откуда вы? — радостным шепотом, протягивая обе руки навстречу юноше, прошептала изумленная Зоя Федоровна.
— Объясню вам все потом… Сейчас нет времени, сейчас каждый миг дорог. Мы, я и мои товарищи пробрались к вашему городу… Необходимо произвести кой-какие разведки здесь и в окрестностях. Я и еще двое моих товарищей добыли военную прусскую форму. Маша — вы помните маленькую Машу, к которой вы так сердечно отнеслись когда-то в «Озерном»? — дала мне ваш адрес, по которому мне и удалось добраться до вас…